«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг. - Эдуард Камоцкий

А правозащитные организации рассматривали, и рассматривают эти процессы, как нарушение прав человека на политические свободы, гарантируемые конституцией: свобода шествий, собраний и печати.

Я во всем черном ничего этого еще не предвидел, я демонстрировал только этикет.

Со смертью Сталина кончились превентивные репрессии, кончились аресты за слово, можно было болтать, что тебе угодно, но только в своей компании – без публичной агитации, и тем более какой-либо организации. Для высших руководителей и деятелей культуры исчезла угроза расстрела как врагов народа.

Кремль открыл свои ворота.

Во время одной из моих командировок в Москву со мной связалась Томочка Голдина, которая после окончания школы ехала с подругой в ленинградский институт. Поезд из Куйбышева приходил в Москву утром, а поезд в Ленинград отходил из Москвы вечером. Они просили познакомить их с Москвой.

В моем представлении город познается ногами, и я провел их пешком от Казанского вокзала до университета на Ленинских горах, да еще сделал крюк от вокзала по Садовому Кольцу до Тверской. По пути через Боровицкие ворота свободно зашли в Кремль, побродили по нему и пофотографировались, в частности на галерее колокольни Ивана Великого.

Мы захлебывались от свободы. Наша заводская стенгазета, как орган парткома, беспощадно критиковала, за исключением Кузнецова, всех, вплоть до директора завода. Наша окабэвская стенгазета шутила, было много озорства, и вот мы поместили в ней рисунок из какого-то гэдээровского журнала: «критика сверху и критика снизу». Это была аналогия нашей русской шутки: «критиковать начальство, это все равно, что мочиться против ветра, сам же и будешь в моче». На гэдээровском рисунке два балкона: критикующий снизу бросает вверх кирпич, который не долетает до верхнего, и, падая, бьет по голове критикующего снизу.

Нас с Лычагиным вызвал к себе в кабинет начальник ОКБ Мухин. Среди ругани прозвучало и такое: «Подождите, еще сажать будем»! Мухин не заметил, что поезд уже ушел, и огоньки его последнего вагона уже скрываются за горизонтом. На нас его ругань не произвела никакого впечатления. На выходе из кабинета мы рассмеялись – только озорство подогрел, в том числе и заявлением о том, что еще сажать будут. Между прочим, другого случая повышения голоса при общении со мной за все время работы я не припомню.

Припискаит2015 года. Мухин, наверное, давно помер, а вот его угроза: «еще сажать будем», похоже, не лишена смысла.

Прошло с тех пор 60 лет; в январе 2015 года арестовали женщину – мать семерых детей, младшему из которых всего два с половиной месяца, за то, что она позвонила в посольство Украины и сказала, что из услышанного ею разговора в троллейбусе она узнала об отправлении на Украину нашей воинской части. Её обвиняют в предательстве. Но она не работает в Главном штабе, и даже к воинской части не имеет отношения, т.е. не является носителем секретной информации. В посольство она передала троллейбусную болтовню. Арестовали за звонок в иностранное посольство? Это страшно. Даже грудного ребенка не пощадили! Это черный осколок из того мрачного, что было в нашем светлом прошлом.

Венгерские события. Новочеркасск

Вслед за ХХ съездом новая власть показала зубы. Когда к нам в комнату поселили демобилизованного солдата Колю Воробьева, я подробней узнал о венгерских событиях, в которых ему в качестве шофера у какого-то начальника довелось участвовать. Наш ХХ съезд венгры восприняли, как шанс к самостоятельности. Руководить движением в направлении к самостоятельности стал премьер-министр социалист Имре Надь. Вроде бы все законно, но воодушевленные победой противники коммунистов стали последних расстреливать и вешать, и по Венгрии пошли наши танки. Сопротивление было недолгим, наши захватили Имре Надя, убили его и поставили Кадара. Подробностей мы не знали.

Рядовые венгры с рядовым Колей были откровенны, Коля рассказывал, что венгры воодушевились шагами Надя, который открыл перед ними какие-то надежды, и им, естественно, ненавистен был наш назначенец Кадар. С нашей стороны, вне всякого сомнения, это был кровавый беспредел, и он исходил из сути нашей системы – всё должно быть везде и у всех одинаково. Даже оценки в школе, которые в Венгрии ставились по другой шкале балов, заставили сделать, как у нас, чем были очень недовольны родители, выросшие в привычной для них системе. Этот беспредел мы – я и мои товарищи – безусловно, осуждали, но не все. Были и те, кто все воспринимал по трактовке в «Правде». Меня в то время поразило лицемерие Хрущева – перед тем, как по Венгрии пошли наши танки, наше правительство выступило с декларацией о том, что оно не допускает своего вмешательства во внутренние дела стран народной демократии.

Хрущев искренне верил в то, что восторжествовавший в России и навязанный Венгрии строй несет счастье трудовому народу. Это был последний, оставшийся в руководстве, коммунист «из народа», участвовавший в гражданской войне и прошедший путь от пастушонка до генерального секретаря. Но я не могу совместить его светлый образ с лицемерием. Тогда это уже не светлый образ, тогда это уже образец негодного человека. Мне трудно по отношению к нему произнести слово «негодяй» – нет, я не могу так назвать человека, который всей душой хотел дать мне, мне и моим товарищам, а Хрущев полагал, что и трудящимся венграм, «счастье».

Хрущев был одним из немногих за историю России живым руководителем (не разрисованным), и его натура обнажалась со всеми противоречиями. Во время полета в Америку он взял с собой на борт Туполева. Зачем? Продемонстрировать открытость – вот он Туполев – или в качестве заложника, как создателя самолета? К последнему склоняет то, что при пересечении Атлантического океана на теплоходе, когда между ним и корреспондентами в разговоре прозвучало, что судно могут пустить ко дну, он заявил, что тогда много за собой на дно потащит.

Да, в благородстве его тоже не отметишь – это был наш простой, от природы талантливый, однако, не вышколенный, чтобы прятать свои недостатки, трудяга (говорят, он обладал феноменальной памятью).

Может быть, и лицемерия не было?

Когда 23 октября 56 года в Венгрии началось движение к свержению сталинского назначенца Ракоши, Хрущев 30 октября обратился к венграм искренне и чистосердечно с призывом решать вопросы спокойно:

– Мы не будем вмешиваться, но не наломайте дров, – имелось в виду, что Ракоши не только можно, но и следует гнать, но при этом, безусловно, должна быть совершенно незыблема «власть рабочих и крестьян».

Подробности оказались кровавыми. Может быть, из-за нежелания генсека Венгрии – Ракоши – потерять СВОЮ власть, а может быть, из-за опьянения успехом Имре Надя и молодых революционеров, наметилось движение в сторону «буржуазной» демократии и пролилась кровь защитников «пролетарской» власти. Тут уж Никита вспомнил свою молодость беспощадной Гражданской войны, и сомнений в необходимости решительных мер у него уже не было.

Действия властей показывали, что болтать можно, но покушение на устои будет пресекаться самым решительным, а, следовательно, и жестоким образом. События в Новочеркасске, где возникли волнения из-за повышения цен на мясо, подтвердили это. Между прочим, из того, что в Новочеркасске обратили внимание на повышение цен, можно предположить, что там, в шахтерском крае, в магазинах было мясо по государственной цене. Что было в Новочеркасске сейчас трудно узнать. Современные публицисты, стремящиеся очернить прошлое, не вызывают доверия. В печати времен события ничего о событиях не публиковалось. По слухам, толпа, возмущенная повышением цен, пошла к горкому. Обстановка уже до этого была накалена и перед горкомом встали войска, а любопытные мальчишки залезли на деревья. При подходе толпы войска дали залп поверх толпы и пули прошли по деревьям, на которых были дети. Начались беспорядки. Второе, что я слышал, рассказал мне сослуживец. Сам он из Сызрани, и говорит, что через Сызрань прошли, или прошел эшелон с высланными из Новочеркасска. Из всего, что я сказал, достоверно только одно: стрельба была! Это было то черное, что было в светлом

Горячее стремление Хрущева сделать жизнь советских людей нормальной, вошло в противоречие с неспособностью эту нормальную жизнь обеспечить экономически. Освободив руководителей от страха, Хрущев полагал, что теперь они, как и он, самозабвенно бросятся творить коммунизм. А руководителей эта идея, сумасбродность которой для всех, кроме Хрущева, уже была очевидна, не вдохновляла. Руководителей не могла вдохновить вертикальная заинтересованность, т.е. продвижение по карьере, т.к. количество мест наверху ограничено, а горизонтальной заинтересованности в виде неограниченного роста доходов, Хрущев дать не мог – мы же строили коммунизм, где руководители должны были показывать пример бескорыстия – быть нестяжателями. Он не мог отказаться от идеи, которой посвятил всю свою жизнь.